Ваан Тер-Аракелян
Начальник штаба крепости Карса
В июле 1919 года я поехал в Карс в качестве исполнителя должности начальника штаба крепости. В впечатление от разоренного и сожженного города было удручающее. Говорили, что жители его, по примеру москвичей Наполеоновской эпохи, подожгли свои собственные дома, чтобы туркам остались только руины.
Уже вечерело. На грязных безлюдных улицах царила мертвая тишина. В конце Александровского проспекта на набережной реки Карс-чая я издали заметил две фигуры в военной форме. Подъехал в к ним, я в них узнал генералов Даниэл-бек Пирумова и Артем Григор Овсепяна. Первый был комендантом крепости и начальником Карсской группы войск, а второй – начальником 2-ой мехбригады.
С Пирумовым более двух лет я служил в 53 пехотном Бакинском полку на Кавказском фронте и знал его как храброго, боевого офицера, но ограниченным кругозором, без высокого полета мысли и без широкой инициативы, с некоторой склонностью к самодурству.
Последнее обстоятельство, в особенности хмбапетское [хмбапет – глава отряда] отношение Пирумова к директивам высшего начальства, внушали мне, его прямому подчиненному, тревогу вдали от непосредственного надзора над ним центральной власти. Считаю нелишним сказать, что Пирумов был недоволен своим назначением в Карсе, он мечтал о гораздо большем в столице, хотя по своим способностям он, в лучшем случае, мог рассчитывать лишь на командира полка, но не больше. Потому к службе он относился халатно, государственные, общеполитические вопросы мало интересовали его, и он был занят своей личной жизнью.
С Овсепенном я познакомился в Эривани в 1915 году, когда с Западного фронта перевелся на Кавказский фронт. Тогда он на меня оставил впечатление толкового, исполнительного офицера, заботливого начальника, душою скорбящего за свой народ, переживающий в ту пору большие бедствия. Такое мнение о нем меня осталось до конца нашей совместной службы в Карсе, где я его узнал и с других сторон: Овсепян страдал самомнением “великого” полководца, хотя в боевой обстановке он проявлял чрезмерную нервность, терял присутствие духа и легко впадал в паническое состояние, заражая своим настроением окружающих себя подчиненных. Кроме того, он не лишен был хитрости и интриганства.
Третья центральная фигура, с которой я впервые встретился в Карсе и в дальнейшем общался по службе, был Карский губернатор Корганов. Обладая тренированным умом и не лишенный хитрости, он был бы блестящим администратором в государстве с хорошо налаженным аппаратом. Но в дашнакской Армении, при правительстве без руля и без ветрил, даже громадный служебной опыт его не помог ему создать в губернии дружно действующий административный механизм и бразды правления взять в свои руки.
Поэтому Корганов, усердствуя в исполнении своих обязанностей искал мешающих себе виновников работы и находил таковых в лице Пирумова и Овсеняна. Последние, привыкшие с высока смотреть на представителя гражданской власти и считая губернатора помехой на своем пути, отвечали ему той же манерой.
При таком взаимно отношении этих трех лиц, являющихся вершителями судьбе в бывшей Карской области, неизбежны были вражда и постоянные трения, что не могло не отразится на общем положении дел в Карсе.
Для дополнения постоянного штатного расписания “вершителей судеб” не обходимо упомянуть также городского голову Нохратяна и председателя местного комитета партии Дашнакцутюн-доктора Канзадяна.
Нохратян, мягкосердечный старик, хорошо знающий быт, нравы и болячки жителей, плаксивый добряк, всецело находился под влиянием Казанджяна, фанатика дашнакцакана и человека, не брезгующего ничем.
Вот в общих чертах характеристика лиц, коим была доверена власть Карсской губернии, с которыми я должен был сотрудничать в стране, так сильно нуждающейся в дружной, солидарной работе всех звенев гражданской и военной иерархии.
В начале все казалось более или менее нормальным. Но вскоре появившееся в городе хмбапеты дали знать о своем мятежном существовании, устроив в городском саду кровавый дебош и бросив открытый вызов власть имущим. Нужно было в зародыше задушить зло, не знающее границ.
В борьбе против хмбапетства сплотились представители гражданской и военной власти, чувствуя в нем опасного врага. В тот же день все хмбапеты были арестованы и высланы из города, с извещением центрального правительства в Эривани, что в Карсе и в области хмбапетство объявлено вне закона и борьба с ним будет самая беспощадная. Эта угроза возымела свое благодатное действие на краткий промежуток времени. С появлением старого хмбапета Сепуха-начальника 4-й пехотной бригады для формирования своей бригады в Карсе, сразу сгустилась атмосфера и час от часу становилось невыносимей.
Сепух не только не знал законов и правил, тесно связанных со своей новой должностью, но и не признавал таковых, силу считая выше всякого права, он дерзко вторгался в круг полномочии генералов и губернатора и бесцеремонно попирал права их, если это нужно было ему.
Пирумов, Овсепян и Корганов пытались создать обшей фронт против Сепуха, но почувствовав за его спиной партию Дашнакцутюн, отказались от реальной борьбы с ним, предвидя ее отрицательный исход для себя.
Корганов же, в душе не переваривая Сепуха, установил с ним политику дружбы, вызвав негодование у генералов. Последние бомбардировали Эривань депешами и секретными пакетами, повернув острие своего оружие также против Корганова. Губернатор не оставался в долгу и, прекрасно владея пером, отделывал их так, что они приходили в ярость.
Так изо дня в день углублялось пропасть между ними, и личные интересы, личное чувство обиды все более отодвигали на задний план интересы государства и общее дело.
Я должен здесь оговорится: противопоставляя губернатора Корганову двух генералов, я вовсе не хочу этим подчеркнуть их солидарность и спайку между собой, нет!
Пирумов в душе недолюбливал Овсепяна за его популярность в войсковых частях и был недоволен тем, что тот часто помимо него, фактического начальника Карсской группы войск, сносился с командующим и вообще с Эриваню. Овсепян же был невысокого мнения о Пирумове, считал, что должность могла быть соединена в лице начальника бригады и за спиною Пирумова иначе не величал как “наш курд”.
В этом единоборстве трех китов Нохратян и Казанджян вели двойную политику, причем освещали перед Эриванью факты в том или ином виде, в зависимости от личных симпатий или антипатий. Но они были скорее сторонниками генералов, в особенности Овсепяна, чем губернатора, которому покровительствовал А. Хатисов, против которого зуб имели дашнаксике лидеры в Карсе.
В такой обстановке речи не могло быть о действительной заботе о народе, за которой распинались все на словах, об уважении права и законности, которые существовали лишь на бумаге.
Грызня в Карсе не могла быть изолирована в стенах крепости и она окольными путями докатилось до периферии, где наравне с антагонизмом между военщиной и гражданской администрацией развивались разгул и беззаконие в отношении к мирному населению, в особенности к магометанам. Последние, терпя всякое насилие со стороны хмбапетов, даже войсковых частей, относились к недоверием к дашнакскому правительству и, подстрекаемые ютившимся у них турецкими эмиссарами и мусаватискими агентами, не признавали существующей в стране власти и держали себя вызывающе там, где себя чувствовали сильными. Местами мусульмане не только не платили никаких налогов и не несли никакой трудовой повинности, но даже выгоняли из своих сел представителей государственного аппарата.
Такое положение вещей считалось нетерпимым в Эривани, откуда исходили грозные директивы об обуздании “мятежных татар” огнем и мечом. Действительно, очень и меч были излюбленным оружием дашнакского правления, ведущего беспрерывную борьбу на внешних и внутренних многочисленных фронтах.
Здесь необходимо в общих чертах набросать облик дашнакского войска. Командный состав его был скомплектован из бывших офицеров царской армии, куда шел всякий сброд во время империалистической войны. Эти люди, большей частью без каких-либо определенных принципов, с переходом в национальные части с собою принесли туда наихудшие традиции великодержавной русской армии. Революция для них было пустое слово, она ни чему не научила их, она, наоборот, сразу предоставила им в родной армии командные высоты, откуда они, с сознанием величия собственной персоны смотрели на солдат, как на животных, пренебрегая их личностью и национальным чувством. Очень часто офицер, обращаясь к зинвору [солдат], кричал:
-Эй ты, китайская морда, поди-ка сюда. Причем, он не раз размахивался безнаказанно по несчастной “китайской морде”.
При такой постановке дела и речи не могло быть об уважении и любви зинворов к своему начальству или об авторитете последнего. Речи не могло быть также о “первых зинворах-защитниках свободной, независимой Армении”, так как руководители – офицеры их вслух мечтали о реставрации царского режима, который быстро ликвидировал бы многочисленные боевые фронты, вернув офицерству прежний праздный образ жизни. Так например, в Кагизмане во время полкового праздника командир полка первый тост провозглашает за здоровье “законных хозяев страны” и желает быстрого прихода их.
Нетрудно представить себе – что испытывали при этом “зинворы – защитники независимой Армении”. О культурной работе среди зинворов не было и помина.
Не лучше обстоял вопрос о материальном состоянии войск.
Казармы или вовсе не были оборудованы, или оборудованы были очень плохо. Не было обмундирования, обуви. Пища давалась скудная, мизерное жалованье и правительственное пособие семействам военнообязанных выдавались с большим опозданием, а иногда и вовсе не выдавались. Поэтому не удивительно, что так развито было дезертирство, с которым не могло бороться правительство.
В силу вышеизложенного боеспособность и военная дисциплина в частях резко понизилось, хотя по своим личным качествам армянин-солдат считался одним из лучших в былой русской армии.
Приказы высшего командного состава о поднятии дисциплины звучали смешным трезвым голосом в разгаре обшей вакханалии.
Однако все это не мешало дашнакским правителям устроить пир во время чумы, т. е. в салон-вагонах совершать торжественные поездки по провинции, где местные власти встречали их с помпой, угощали по царски и из кожи лезли, чтобы показать им, что в их владении цветет земной рай.
Так, например, когда премьер министр Хатисов собирался в Карс, губернатор предварительно предписал Кизил-Чахчахскому начальнику участка встретить его на границе губернии с музыкой и песнопением, пригнав на станцию жителей окрестных сел обоего пола в нарядных костюмах и приняв все меры, дабы не было жалобщиков.
Начальник участка Тер-Оганесов, получив такое приказание, доносит губернатору, что исполнять его предписание не может, т. к. татары его участка не хотят видеть премьера, армяне же не могут быть наряжены, потому что им не во что наряжаться, музыки не будет, т. к. единственные музыканты в Кизил-Чахчахе умерли в бегстве, убрать вокзал цветами и коврами нет возможности, т. к. нет ни цветов, ни ковров, затыкать рты жалобщиков он не может, потому что жители ждут таких случаев, чтобы о своих нуждах дать знать высшим сановникам государства и т. д.
Губернатор требует к себе Тер-Оганесова и настаивает на исполнении своего приказания, угрожая в противном случае снять его с должности.
Так обставлялись дела в дашнакской Армении, поэтому неудивительно, что после шикарного обеда А. Хатисов заявил: “Если страна наша действительно голодала бы, меня не кормили бы такими обедами”…
А страна не только голодала, но и умирала голодной смертью, терзаемая в хаосе произвола и общей разрухи, которая все шире и шире открывая свою пасть, готовилась проглотить дашнакской прововпорядок, несмотря на бряцание оружием хмбапетов всех рангов и категорий.
Здесь необходимо отметить одно обстоятельство: представители союзных держав при всяком удобном и неудобном случае весьма откровенно давали чувствовать правителям Армении, что они не могут рассчитывать на их реальную помощь в регулировании спорных вопросов с соседями и установлении нормальных условий внутри страны. Дашнаки же почему-то не считались с подобными заявлениями и, как бы за своей спиной чувствуя мощную армию союзников, предпочитали грубую силу всякой дипломатии, не считаясь с реальными возможностями своей страны. К примеру приведу приезда северно-американского генерала Харборта, который в конце лета 1919г. на автомобиле, через всю Анатолию, через Эрзерум и Сарикамыш приехал в Армению.
Для встречи его из Эривани прибыла официальная делегация во главе с военным министром генералом Араратовым.
Кстати, несколько слов о последнем, с которым я впервые познакомился в этот его приезд в Карс. По долгу службы я доложил ему о наших делах в Карской области и был неприятно поражен образом мышления человека, на которого возложили организацию армии и военную защиту целой страны.
Мировоззрение генерала Араратова не выходила из узких рамок устава внутренней службы. Тут нечего говорить об общем кругозоре кадрового офицера который, по собственному признанию, после окончания Кадетского корпуса, не читал кроме “Инвалида”, ни одной другой газеты и ни одной книги. Для меня не подлежало сомнению, что дашнаки терпели его на таком ответственном посту лишь потому, что он, как хорошо намуштрованный солдат, слепо и честно исполнял все приказания своих господ.
Видно, Араратов не чувствовал своего незавидного положения, т. к. он по детски блаженствовал в роли “военного министра республики Армении” и с сознанием собственного достоинства приехал встречать своего коллегу из великой за океанской республики. Но этот коллега не особенно считался с достоинством высших сановников маленькой Армении.
На банкете у нас, во время которого я был избран тамадой, я зорко следил за каждым движением и словом отечественных и иностранных гостей. Первые держали себя раболепно услужливо, а вторые – снисходительно, учтиво. Генерал Харборт, поблагодарив за прием, сказал примерно следующее: “Армения после вековой неволи сегодня получила свободу благодаря милости союзников. Вы должны на деле доказать, что заслуживаете свободу, и приложить все старания, чтобы войти в семью культурных народов. Союзники вас подняли из лежачего положения и поставили на ноги, теперь вы должны ходить самостоятельно, без посторонней поддержки. Нечего уповать на чужих, судьба вашего народа в ваших собственных руках. В лице молодого колонела-тамады я пью за армянский народ, за вашу армию, она с честью исполнит свой долг перед родиной, если своих рядах рассчитывает хоть на несколько таких военачальников”.
Лестные слова генерала Хорборта, сказанные по моему адресу, не понравились кое-кому, в особенности моему прямому начальнику ген. Пирумову, об обидчивости и злопомятноси которого я узнал впоследствии.
Но пророчество американского генерала не сбылось, и не потому, что в армии не было несколько честных военачальников, работающих на совесть и душою болеющих за народ, нет! А потому, что не взирая на предупредительные слова единичных лиц, дашнаки не смогли бороться против опричничества из собственных рядов, которое исключало всякую законность не только на местах, но и в центре государства.
Первая вспышка произошла в Зарушатском районе, вследствие каких-то недоразумений между мусульманами и гражданской администрацией.
По настоянию губернатора, с блогаславения, Эривани, в конце 1919 года к Зарушату подтянулись значительные отряды войск, подкрепленные конной милицией и артиллерией. “Восстание” было подавлено градом пушечных снарядов, ограбленные жители оставлены без крови, но район не был умиротворен.
Единственное реальное последствие этой карательной экспедиции было то, что войска и милиция свыклись с мыслью об узаконенном грабеже мирных граждан республики при первом удобном к этому случае.
При отсутствии же подходящего повода к грабежу ничего не стоило спровоцировать таковой. Стоя на такой скользкой поверхности, они в дальнейшем превратили насилие в систему, против чего немыслимо было бороться административными мерами воздействия, тем более, что разные хумбы и хмбапеты задорого наживались путем “талана” и все гладко сходило им.
Вслед за Зарушатом, в начале 1920г. зашевелились шагриарские татары, обосновавшиеся в бывшем русском селе Одинцово, откуда был выгнан начальник участка с милиционерами. Случилось так, что как раз в это время недалеко от Шагриара, на Карском шоссе было убито два армянина, едущих на арбах в соседнюю деревню. После чего шагриарцы потребовали убрать часового с железнодорожного моста на Карс-чае.
Власть была дискредитирована, поэтому на этот раз, по настоянию губернатора и генерала, Эривань дала приказ о сурoвой расправе с “обнаглевшим” внутренним врагом.
В то время я возвращался с отпуска из Тифлиса. На станции Кизилчахчах начальник участка и поручик-иструктор по обучению жителей военному искуству-доложили мне, что татары не пропускают поезда через Одинцово, благодаря чему бронепоезд капитана Мусаеляна стоит на станции Башкадикляр без мазута и не может двинуться ни вперед, ни назад.
Я приказал прицепить две цистерны с мазутом к паровозу и сам став рядом с машинистом, без какой-либо охраны двинулся в сторону Карса. Подежая к мосту на Карс-чае, вооруженные татары, числом около 50 человек, остановили паровоз и один из них, в форме турецкого аскера, потребовал вернуться назад. Я в самом миролюбивом тоне потребовал мотивы такого дерзкого требования. Татарин в форме заявил, что таково желание всех сельчан. На это я сказал: “ Этот мальенкий поезд должен пойти дальше и пойдет. В противном случае мы будем на положении воюющих сторон, и войска, сосредоточенные в Башкадикляре и Алекполе [Александраполь, Гюмри], наступят на вас с обеих сторон и уничтожат вас.
Я не сторонник кровопролития и предлагаю вам выбрать из своей среды пять человек, которые со мною поедут в Карс для переговоров. Я уверен, что все ваши законные требования будут исполнены при моем содействии вам”.
Мои слова, в особенности мой тон, подействовали на татар, которые немножко отошли в сторону для совещания. Через 15 минут пять полномочных, в том числе плотный старик беженец из Алекполя, на площадке паровоза двинулись по направлению на Карс. По пути они убедились, что действительно много войск собранно в Башкадикляре. В Карсе после непродолжительных переговоров мы пришли к следующему соглашению:
- Татары в Одинцове и в окрестных деревнях признают существующий в Армении правопорядок.
- Татары в трехдневный срок сдают нам 1200 винтовок и по 300 патронов к ним.
- Мы помощником начальника участка назначен татарина и 50% милиционеров подбираем из татар.
- Мы в Одинцово открываем кооперативную лавку и снабжаем мусульманское население промтоварами, мылом, сахаром, чаем подковами, гвоздями и керосином. Сдача оружия должна было совершиться на бронепоезде в моем присутствии.
В назначенный день рано утром бронепоезд подкатил к Одинцово и стал на мосту. Перед нашими глазами открылось ужасная картина: вереницы людей, скота и домашнего скарба, на арбах, догоняя и перегоняя друг друга, черной лентой на белом саване снега тянулись в сторону бывшего русского села Благодатное, заполняя воздух криками, плачем и возгласами проклятия.
Я вышел на переднюю открытую площадку, где стояла 3-дюймовая пушка, и обращаясь к молодому татарину, гнавшему баранту, спросил: ”Куда уходите, зачем губите своих детей?!” Взамен ответа, он снял с плеч винтовку и направил дуло ее на меня. Идущая с ним рядом женщина толкнула его руку, тот винтовку взял к ноге, ругнулся по моему адресу.
Наблюдающий эту сцену капитан Мусаелян крикнул мне:
“Прикажите открыть огонь! –Не надо! Поедем обратно”. В этот момент подъехал ко мне плотный старик-беженец из Алекполя и плачущим голосом сказал:” Прости, ага, что все вышло не так, как мы условились! Аллах знает, что мы не виноваты, нас заставили на это несколько аскеров, которые остались у нас после ухода турок и которые поддерживают связь с турецкими пограничными офицерами. Прости! И он указал дальше, а мы ни с чем вернулись назад.
Через день наши пушки выкурили татар из Блогадарного и окружных сел, а мертвый и живой инвентарь пострадавших почти целиком был разграблен.
Шагриарцы нашли убежище в деревнях Агбабы, расположенных на склонах гор. Ненависть их к власти удвоилась и, естественно, передалась их единоверцам, у которых они нашли приют.
Общественное мнение было возмущено Зарушатскими и Шагриарскими событиями, не оправдавшим ожиданий их авторов.
Намечалась перемена во внутренней политике. С этой целью губернатор назначил какого-то Султанова из Нахичеванских беков начальником участка в Агбабе, где усиливалось брожение умов среди татар.
Султанов присвоил выданные ему 50.000 рублей и удрал. Этот единичный факт измены проходимца был оценен как показатель, характеризующих общее настроение мусульман по отношению к власти, которой фактически не было в Агбабе.
Опыт мирной политики лопнул, как мыльный пузырь. Думали о новых репрессиях, но здесь неожиданно произошло одно событие.
По делам службы я в был Алекполе, где ко мне пришел местный гражданин В. Я. Степанян, пользующейся большой популярностью среди татар Агбабы, и в сердцах говоря о близорукости дашнакских правителей в делах управления страной, предложил свои услуги в регулировании взаимоотношений с Агбабой.
В процессе разговора выяснилось, что для завоевания Агбабы нужно завоевать ее фактического властелина-некоего Мамеда-ага, который авансы дает в этом отношении и хочет легализировать свое положение неограниченного, но уважаемого повелителя агбабинских мусульман.
Зная меня с хорошей стороны, Степанян предложил мне совместно работать в этом направлении. Я дал свое согласие, и вызвав к аппарату министра внутренних дел Манасяна, изложил ему суть дела и просил полномочия для переговоров в рамках мирного разрешения конфликта и удовлетворения справедливых требований татар.
Манасян охотно пошел на выставленные мною условия возможного мира с агбабинцеми, попросив меня немедленно сообщить ему о результатах, обещав в дальнейшем всякое содействие.
Посланный нами к Мамед-аге человек вернулся с ответом, что на завтра он нас ждет в деревне Молла-Муса, куда мы отправились на извозчике.
Проехав через мост на Арпа-чае, мы заметили на правом берегу реки в каменоломнях пикеты, выставленные татарами. Их добродушные лица говорили нам, что они уже предупреждены и знают о нашей миролюбивой миссии. Мы приехали в Молла-Мусу на полчаса раньше Мамед-аги. Нас приняли очень дружелюбно и попросили войти в комнату, весьма приличную на вид.
Мы предпочли остаться на дворе и греться под утренним мягким, приятным солнышком. На тропе, ведущей с северозапода в деревню, показались три всадника, один в высокой большой папахе спереди, а двое сзади рядом.
-Он сам, шепнул Степанян по армянский, указав на верхового в высокой папахе.
Почти все мужское население деревни, как по мановению волшебного жезла, ринулось к нему навстречу. Мамед-ага, прикладывая руку к головному убору, отвечал на приветствия сельчан.
Примерно в 50-60 шагах от нас Мамед-ага слез с коня, на ходу сняв винтовку с плеча, передал ее своим телохранителям сыновьям, которые с легкостью сокола спрыгнули с лошадей и последовали за отцом. Он был ростом выше среднего, плечистый детина, на вид не более 45 лет, с круглым, чисто выбритым лицом, на котором горела пара черных больших глаз под густыми дугообразными бровями.
Подойдя к нам, Мамед-ага по восточному учтиво извинился, что невольно опоздал и протянув нам свою мясистую руку, очень крепко, вопреки привычке мусульман, сжал наши руки.
Я не люблю мужчин с мясистыми руками: они большей части бывают льстивые и непостоянные. Но говор и интонация Мамед-аги сразу подкупили меня.
Окруженные толпой любопытных, мы подошли к комнате, двери которой открыл домохозяин. У входа я снял с себя револьвер и шашку, передал их хозяину. Мой жест очень понравился всем, и Мамед-ага последовал моему примеру.
Оставив толпу в этой комнате, мы втроем вошли в смежную маленькую комнатку, у входа которой стал дежурить старший сын Мамед-аги, а младший-широкоплечий, рослый юноша, с большими серыми глазами в орбите длинных черных ресниц, выскочил во двор и стал караулить у единственного окна.
Усевшись, первым начал разговор на татарском языке Степанян, указав на меня:
-Вот тот полковник, о котором я писал Вам и которому Вы можете вполне доверяться.
После обмена любезностями по этому поводу, Мамед-ага сказал:
-Дай нам аллах мудрости разрешить недоразумения и дать мир трудовому мусульманскому народу, который не меньше армянского пострадал в годины войны и мечтает о длительном отдыхе. Но прежде всего откровенность и я буду откровенен. Вы армяне не умеет властвовать. А великое дело уметь властвовать, т. е. уметь уважать свою власть и заставлять других уважать ее.
Вы на нас смотрите косо, думая, что мы мечтаем о владычестве турок, поэтому подход к нам ложный. Знаете раз навсегда: турок мы не хотим, ибо они нас считают за нищую расу, на нас смотрят как на сектантов: мы – шииты, они-суниты и управлять нами хотя сулой “зона” палки, чего мы не можем терпеть.
Мечтать об Азербайджане нам не приходится, т. к. это равносильно полному нашему разорению. Мы хотим остаться на своих местах и пользоваться равноправие наравне с нашими “ватангардашами” товарищ по родине армянами, исполняя все справедливые требования законной власти. Эта общая установка вопроса.
В часности же мы хотим:
- Соединить Агбабу в административном подразделении с Алекполем, который территориально и по своему экономическому укладу более подходит Агбабе.
- Наличие какого-либо хмбапета под каким бы то ни было видом среди нас не терпимо.
- Начальник или помощник Агбабинского участка должен быть мусульманин, а также 40 процентов милиционеров.
- В трех пунктах, которые укажем мы, правительство открывает магазины и снабжает население сахаром, чаем, мылом, подковами, гвоздями, керосином, и, если возможна, мануфактурой.
Если бы гарантируете нам все это, тогда мы можем приступить к обсуждению практических мероприятий по осуществлению вышеизложенного.
Я дал свое согласие, вполне уверенный в справедливости выдвинутых вопросов и убежденный, что сумею настоять на выполнении их.
Получив мое завершение, Мамед-ага сказал:
– Единственный пункт, который нужно обставить политично, это назначение начальника участка. Я не скрываю, что не потерплю в Агбабе мусульманина, помимо меня, в этой должности. Дабы не получилось у моих соотечественников такого впечатления, что я добываюсь этой должности, идя на сделку с правительством, необходима этому назначению дать характер выборов, результат коих не подлежит сомнению для меня: агбабинцы хорошо знают меня, и их выбор остановится только на мне.
Этим путем я облекаюсь доверием своего народа и управляю им с согласно преподанным мне правительством директивам.
Практически ч это представляю себе так: в условленный день представители мусульман собираются в назначенном нами селе, куда приезжаете вы с одним опытным и хорошо владеющим татарским языком чиновником. Вы говорите дипломатичную речь об установлении действительного мира, нормальных условий взаимоотношений с правительством и добрососедских отношений между двумя братскими народами.
Мы выставляем свои вышеупомянутые требования, вы даете свое согласие на них и предлагаете нам выбрать начальника или помощника начальника участка. Остальное предоставьте мне, все будет по писанному. Только при одном непременном условии: все это является строжайшим секретом, о котором знаем мы втроем, ваш примой начальник и министр внутренних дел, больше никто.
Я сказал, что по тактическим соображениям об этом должен знать такое Карский губернатор.
После минутной паузы Мамед-ага согласился на это, затем мы условились о нашей деловой встрече, поговорили с местными татарами о необходимости установления мира, дружбы и разошлись.
К счастью, в этот же день Манасян приехал в Алекполь, где я подробно изложил ему все и получил его полное одобрение.
По приезде в Карс, я доложил генералу Пирумову о моей случайней миссии в Агбабе. Он обрадовался и сейчас же, попросив к себе губернатора Корганова, моими устами информировал его обо всем и подчеркнул строгую конфиденциальность моих переговоров.
Корганову не понравилось отторжение Агбабинского района и присоединение его к Алекполю. Но несмотря на это он согласился снарядить в мое распоряжение требуемого опытного чиновника.
В условленный день выехав из Карса, я на станции Кизил-Чахчах слез с поезда, чтобы дальше продолжать путь на лошадях. Я был крайне поражен, когда на перроне увидел начальника участка Тер-Ованесяна с сияющей улыбкой на большом скуластом лице, во главе с командой милиционеров. Присутствие милиционеров в полном вооружении и возбужденная суета их мне показалось подозрительным. Тут же при всех Тер-Оганесян поздравляет меня и говорит: “Значит быка взяли за рога, свалили на землю и сегодня должны подковать? Я от души рад этому, т. к. Завоевание Мамед-аги равносильно полному покорению Агбабы”…
– Откуда вы берете это, кто вам сказал об этом?- удивленно воскликнул я.
Губернатор, который четыре дня тому назад меня вызвал к себе, рассказал все и приказал встретить здесь Вас и проводить до сел. Больш Кмлы, где назначено собрание татар.
Затем, прочитав на моем лице возмущение, он прибавил:
“Об этом здесь все знают и говорят”.
– Совсем напрасно, потому что все это праздные разговоры. Я по делам службы еду в Алекполь, а вовсе не в Кмлы,- процедил я сквозь зубы.
В этот момент нерешительно подошел ко мне оборванец татарин и вручил мне помятую записку. Там русскими буквами на татарском языке было написано следующее: “Нас предали. Почти все мусульманское население юга Агбабы знает наш уговор и шушукается об этом. При таких условиях нецелесообразна наша встреча.
Для отвода глаз я, воспользовавшись смертью тестя моего, последовавшей десять дней тому назад в Гелском районе, еду туда для выражения с соболезнования”.
Я не отказываюсь от нашего время, пока улягутся разговоры вокруг него”.
Через полчаса я поехал в Алекполь, а Агбабинский вопрос мудрые правители разрешили своим излюбленным способом: мусульманам был предъявлен ультиматума – в четырехдневный срок выдать все оружие и четыре пулемета.
Пулеметов и справного оружия мы не получили, но хлама собрали довольно много.
Это обстоятельство еще больше разозлило представителей власти, считающей чашу терпения переполненной. Опять заговорили пушки, загрохотали пулеметы, защелкали винтовки, опят восторжествовал принцип талана и насилия, опять воздух наполнился плачем и проклятием покидающих родной очаг жителей, ушедших вглубь снежных гор Севера Агбабы,- но нам не удалось туда войти как хозяева этого края.
Так продолжалось до весны 1920 года, когда, казалось, что уставшие от бесплодных выступлений против правительства жители унялись, и страна вступила в эру мирной жизни. Тогда обстоятельства сложились так, что капитан Саркисбекян довершил то дело, которое начато было мною: Агбаба признала власть дашнаков, примерно на тех условиях, которые выработаны были нами в селе Молла-Муса.
Но мир в пределах Армении был затишьем перед бурей.
